Хлыст: Секты, литература и революция

Xлыст: Сeкты, литeрaтурa и рeвoлюция

В издaтeльствe «Нoвoe литeрaтурнoe oбoзрeниe» выxoдит книгa извeстнoгo истoрикa культуры, прoфeссoрa Кeмбриджскoгo унивeрситeтa Aлeксaндрa Эткиндa «Xлыст: Сeкты, литeрaтурa и рeвoлюция». Oнa пoсвящeнa дискурсу o русскиx сeктax в Рoссии рубeжa вeкoв. Прoслeживaя судьбы и oбычaи мистичeскиx сeкт (xлыстoв, скoпцoв и др.), aвтoр дeтaльнo исслeдуeт иx oбрaзы в литeрaтурe, функции в утoпичeскoм сoзнaнии, мeстo в пoлитичeскoй жизни эпoxи. Свeжиe интeрпрeтaции клaссичeскиx тeкстoв пeрeмeжaются с нoвыми aрxивными дoкумeнтaми. Мeтoд aвтoрa — aрxeoлoгия тeкстa: сoчeтaниe нoвoгo истoризмa, пoстструктурaлистскoй филoлoгии, истoричeскoй сoциoлoгии, псиxoaнaлизa. В этoм рeзкoм свeтe инaчe выглядят ключeвыe фигуры oт Сoлoвьeвa и Блoкa дo Распутина и Бонч-Бруевича. Предлагаем вам ознакомиться с отрывком из книги Александра Эткинда, в котором рассказывается о влиянии духовных стихов русских мистических сект на поэзию Константина Бальмонта. Константин Бальмонт
Текстуальные стилизации Бальмонта дают поучительный контраст к жизненным реконструкциям Добролюбова и Семенова. Книга Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, вся составленная из хлыстовских стилизаций, вышла в 1909. Этому предшествовали подобные же систематические, каждый объемом с книгу поэтические опыты, направленные на имитацию славянского (Жар-птица. Свирель славянина, 1907) и прочего (Зовы древности, 1908) фольклора. После Вертограда последовало несколько книг, посвященных переложениям еще более экзотических культов, азиатских и американских. Но еще до его выхода отдельной книгой, два десятка стихотворений из нее были опубликованы в 1907 в Весах в цикле под названием «Раденья Белых голубей». Своим вкладом в литературное сектоведение Бальмонт опередил более известные опыты, как Песня судьбы Блока, Серебряный голубь Белого и Братские песни Клюева. Эпиграф книги, однако, показывает, что автор хорошо понимает сложность проблемы. Я люблю! Я люблю! Звонко в гусли играл, царски песни распевал. Я люблю! Журчанье Белых Голубей. ‘Белые голуби’, как известно со времен одноименной статьи Мельникова (Печерского), — это скопцы. Начиная с эпиграфа, Бальмонт говорит: эротику в этих текстах не надо понимать буквально. Она принадлежит скорее к метафорическому, чем к предметному ряду. В устах скопца «Я люблю!» означает нечто иное, чем обычно; и уже это близко поэту. После этого эпиграфа автор Зеленого вертограда не указывает на принадлежность своих героев к той или иной из сект с такой определенностью. Как подчеркивает Владимир Марков, исследовавший Зеленый вертоград в содержательной статье, работа Бальмонта основана на тщательном изучении письменных коллекций сектантского фольклора. Втай-река, Сладим-река и Шат-река; семиствольная цевница; камень-маргарит — все это заимствовано прямо из хлыстовских распевцев. Исторически достоверны формула «Бог Живой» (357); понимание природы как Божьей книги, а тела — как Божьего храма (312, 322); уподобление членов секты пшеничным зернам (326); противопоставление Марфы и Марии, как плоти — духу (412—413). Но Бальмонт вкладывает в изображаемых им сектантов философию, которая кажется слишком здоровой и простой. Раз не любишь Красоты, Как крылатым будешь ты? Тело — брат, душа — сестра, В обрученье их игра. (335)
Так вряд ли могли чувствовать исторические хлысты, а тем более скопцы. Гармония души и тела была менее всего свойственна сектантам. Но Бальмонт представляет их как милых, чувственных и недалеких братьев и сестер, настоящих детей природы и недорослей культуры: «Мы пожалуй и простые, Если истина проста» (335). «Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить» (300). Его герои не столько иррациональны, сколько сентиментальны. Они говорят сплошь уменьшительными, как дети; но если они дети, то уже испорченные:
Я по рощице ходила […] Вдруг увидела кусточек, Под кусточком мой дружочек […] Так уж стыдно, небывало Тот цветочек расцветал, Не могу теперь дружочка Отпустить из-под кусточка. (343)
Они с легкостью продолевают стыд и совсем не чувствуют вины. Если иногда они грозят друг другу, угрозы эти не страшны:
Не ходите вы, братья, на Шат-Реку. Глубока ты река шатоватая, Плутовата она, вороватая. (300)
Эти поистине утопические люди подчиняются собственным законам-заповедям. Бальмонт придумывает их, беря за основу подлинные исторические документы, но вполне изменяя их общий смысл. Вот как это происходит. Не ищите его. А на чем вы поставлены, стойте. То, что вам заповедано, не утратьте того, И закинувши невод свой, пойте. Не женись, неженимые. Разженитесь с женой, Вы, женимые, — будьте с сестрою. […]
Раз вы хмеля касаетесь, да лучист будет хмель, Раз в словах, не склонись к суесловью. […]
Друг ко другу ходите вы, и водите хлеб-соль, И любитесь любовью желанной. И храните всю заповедь, и храните, доколь Не приду к вам, Огнем осиянный. (359)
Как мы помним, первая из заповедей Данилы Филипповича гласила: «Я тот бог, который […] сошел на землю спасти род человеческий, другого бога не ищите». Бальмонт тщательно повторяет ее, как и большинство из заповедей Данилы Филипповича, обращая особое внимание на «женатые разженитесь». Многие формулы почти дословно повторены и искусно вставлены в поэтический размер. Лишь однажды Бальмонт исказил дух и букву хлыстовского учения. Данила Филиппович заповедал не прикасаться к спиртному, и исторические хлысты, действительно, не пили; Бальмонт вставляет вместо этого риторическую конструкцию «да лучист будет хмель». Бальмонт реагировал на эту необычайно поэтическую формулу в первом же стихотворении своего сборника:
Кто ты? — Кормщик корабля. А корабль твой? — Вся земля. (299)
В отличие от многих от Пушкина до Горького, Бальмонт совсем не чувствует ужаса, который исходит из скопческого и хлыстовского быта. Наоборот, мир русских сект для него успокоен и замирен. Тему страшной пушкинской Сказки о золотом петушке Бальмонт трактует прямо противоположным способом. (304)
Тем же спокойным тоном литературной стилизации автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос:
Аз есмь Бог, в веках предсказанный, […] Аз есмь Бог и откровение […] Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)
Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:
— Я твой брат, твой белый брат, Ангел, что ли, говорят, Все хочу я побороть На Земле земную плоть. Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду, Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду. […] И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез, Мы манили и сманили птицу райскую с небес. И потом мы перестали говорить: «А что потом?» Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)
Так читатель входит в атмосферу радения. ‘Вертоград’ из названия этой книги означает, по-видимому, ‘город кружений’. «И будет дух — в кружении, как голубь круговой» (357). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие. Ты оставь чужих людей, ты меж братьев порадей, Богом-духом завладей. (357)
Чтоб в круженьи белом, белом, Чтоб в хотеньи смелом, смелом, Ты сошел к нам Саваоф, Саваоф, Саваоф! (372)
Мы как птицы носимся, Друг ко другу просимся, Друг ко другу льнем […] В вихре все ломается, Вьется, обнимается, Буйность без конца. Посолонь кружение […] (374)
Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных ‘радениях’ Пришвин и Горький. Слитно-дружное вращенье […] Жернов крутится упорный, […] Ног босых все глуше топот, […] Близ рубахи — сарафан, И напевной тишиною Зачарован водный чан. (377)
СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ
Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего цикла), Бальмонт игнорирует их крайний аскетизм и смешивает их с хлыстами. Ключ к разгадке бытия — осуществленное желание, и содержание радения Бальмонт видит в магическом преодолении препятствий на пути удовлетворения. Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной, В час радений корабельных будем в горнице одной. […] И теперь в великом чуде мы в раденьи корабля, Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля. (329—330)
По Бальмонту, хлысты и скопцы более всего озабочены любовью, которая звучит то в самом возвышенном из смыслов, то, напротив, приобретает вполне земной характер. Любовь происходит просто и конкретно, но наделяется мистическим значением. Бальмонт включает в эротическую игру даже древнюю православную оппозицию закона и благодати:
Мы не по закону, Мы по благодати, Озарив икону, Ляжем на кровати. (321)
Следуя за Данилой Филипповичем и другими основателями раскола, Бальмонт особо разрабатывает тему осуждения брака. «Брак хуже блуда»,— учили старообрядцы-беспоповцы. Бальмонт импровизирует:
Есть грех один и грех мучительный, Хотя и много есть грехов. […] То грех души с душою скованной, То принуждение для губ. (360)
В стилизациях Бальмонта не чувствуется собственно телесных явлений — страсти, болезни, смерти; поэтому, вероятно, его не интересовало скопчество как таковое. Блоку Бальмонт казался «тепловатым», потому что ключ к поэзии Бальмонта — «сердце прежде всего, как источник любви»: сердце тепловато, тело горячо. Брюсов в связи с Зеленым вертоградом писал об особой чувствительности Бальмонта к хлыстовской поэзии, а заодно выражал собственный энтузиазм в отношении поэтизированного хлыстовства:
При всей безыскусственности «распевцев», они все же создания души, в известном смысле, утонченной. […] Все мировоззрение «людей божиих», их вера в экстаз, […] их изысканная мистическая чувственность, при аскетическом конечном идеале, — во многом соприкасается с признаниями, рассеянными […] в книгах Бальмонта. В новой литературе оценки Зеленого вертограда противоречивы. Владимир Марков характеризует книгу как один из лучших поэтических сборников Бальмонта. В противоположность этому Константин Азадовский считает эти фольклорные опыты интересными, но неудачными. Как бы ни оценивать их поэтические достоинства, эти стихи представляют собой выразительный памятник увлечениям эпохи. Искусный и рациональный мастер, Бальмонт не претендовал на то, что его имитации являются более реальными, чем реальность, более историчными, чем история. Псевдо-этнографизм здесь вполне сознательный поэтический прием. В конце своего сборника Бальмонт извинялся, впрочем и здесь опираясь на известный скопческий стих:
Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясные, простите, Если что не так я молвил про волшебность Корабля. Если что не досмотрел я, вы меня уж просветите, Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля. (438)
Источник: ПОЛИТ.РУ