Вырождение. Литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века

Вырoждeниe. Литeрaтурa и псиxиaтрия в русскoй культурe кoнцa XIX вeкa

В издaтeльствe НЛO вышлa книгa зaвeдующeгo кaфeдрoй слaвянскoй филoлoгии Мюнxeнскoгo унивeрситeтa Людвигa и Мaксимилиaнa прoфeссoрa Риккaрдo Никoлoзи «Вырoждeниe: литeрaтурa и псиxиaтрия в русскoй культурe кoнцa XIX вeкa». Тaкoй пoдxoд пoзвoляeт пo-нoвoму взглянуть нa мнoгиe прoизвeдeния русскoй литeрaтуры. В книгe oписывaeтся стaнoвлeниe псиxиaтричeскoй тeoрии вырoждeния, вoзникнoвeниe вслeд зa этим трaдиции «рoмaнa o вырoждeнии», нaчaлo кoтoрoй пoлoжилa эпoпeя Эмиля Зoля «Ругoн-Мaккaры». Русскaя литeрaтурa, осваивая и видоизменяя созданный Золя тип романа, обратилась к этой теме даже раньше, чем российские психиатры взяли на вооружение соответствующие идеи своих французских коллег. Мы публикуем отрывок из книги, в котором Риккардо Николози рассматривает эпизоды выступления психиатров в судебных заседаниях, описанные в романах Толстого и Достоевского. С этой точки зрения литература составляет негативный «пандан» судебно-психиатрической казуистике того времени, в рамках которой, как было показано на примере анализов Ковалевского (гл. VI.1), решающую роль для «правильного» истолкования признаков играет экспертное заключение психиатра. Знаменитый ранний пример такой литературной практики — медицинская экспертиза в романе «Братья Карамазовы». Речь «знаменитого доктора» из Москвы особенно изобилует стереотипными суждениями о случаях патологического аффекта, распространенными среди судебных экспертов того времени:
Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное, «даже в высшей степени». Он много и умно говорил про «аффект» и «манию» и выводил, что, по всем собранным данным, подсудимый пред своим арестом за несколько еще дней находился в несомненном болезненном аффекте и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но кроме аффекта доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его словам, прямую дорогу к совершенному уже помешательству4. Читателю, которому уже известно о «нравственном возрождении» Мити и, соответственно, о его совершенно здоровом с христианской точки зрения душевном состоянии, эти слова кажутся гротескными. Кроме того, дискредитации медицинских экспертов служит ироническое подчеркивание их неспособности верно истолковать те или иные признаки: их интерпретация человеческого поведения принципиально ошибочна или избыточна. По мнению доктора Герценштубе, «ненормальность умственных способностей подсудимого» видна уже по тому, как он вел себя при входе в зал суда, держа «глаза впереди себя, упираясь, тогда как вернее было ему смотреть налево, где в публике сидят дамы, ибо он был большой любитель прекрасного пола и должен был очень много думать о том, что теперь о нем скажут дамы»5. Наконец, молодой врач Варвинский, считающий подсудимого вменяемым, в подтверждение своей позиции оценивает его поведение при входе в зал как признак «совершенно нормального состояния», поскольку Дмитрий смотрел в сторону председателя и членов суда, «от которых зависит теперь вся его участь»7. Пространная театрализованная сцена судебных слушаний, в ходе которых главный герой, присяжный заседатель князь Нехлюдов, узнает в одной из обвиняемых, Катюше Масловой, свою юношескую любовь, некогда им соблазненную и брошенную, содержит заключительную речь самодовольного товарища прокурора, который, желая доказать вину подсудимых, прибегает для их характеристики к терминам криминальной антропологии. «Тут была и наследственность, и прирожденная преступность, и Ломброзо, и Тард, и эволюция, и борьба за существование, и гипнотизм, и внушение, и Шарко, и декадентство»8, — резюмирует рассказчик составленное обвинителем научное «попурри». Товарищ прокурора приходит к выводу о необходимости вынести подсудимым обвинительный приговор, чтобы оградить общество от опасности заражения, исходящей от преступника как элемента патологического:
«Господа присяжные заседатели, — продолжал между тем, грациозно извиваясь тонкой талией, товарищ прокурора, — в вашей власти судьба этих лиц, но в вашей же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы этого общества от заражения и часто погибели». И как бы сам подавленный важностью предстоящего решения, товарищ прокурора, очевидно до последней степени восхищенный своею речью, опустился на свой стул9. Однако цели представить криминальную антропологию явлением пошлым служит не только иронический портрет товарища прокурора с его модной псевдонаучной риторикой. Прикрываемая ею аргументация тоже разоблачается как основанная на ложных выводах: утверждение обвинителя, назвавшего одну из подсудимых «жертвой наследственности», опровергает адвокат, подчеркивая, что родители его подзащитной неизвестны10. На это товарищ прокурора отвечает, что теория наследственности позволяет не только объяснить преступление наследственностью, но и наоборот:
После этого защитника опять встал товарищ прокурора и, защитив свое положение о наследственности против первого защитника тем, что если Бочкова и дочь неизвестных родителей, то истинность учения наследственности этим нисколько не инвалидируется, так как закон наследственности настолько установлен наукой, что мы не только можем выводить преступление из наследственности, но и наследственность из преступления11. Ироническое изобличение Толстым биомедицинских теорий преступности, допускающих произвольную интерпретацию, напоминает об их карнавализованном изображении в «Братьях Карамазовых». Толстовская сатира наносит еще более мощный, нежели «гоголевская» сцена Достоевского, удар по самой сути сомнительного научного статуса этих концепций — их принципиальной нефальсифицируемости.  
По сравнению с судебными сценами Толстого и Достоевского изображение научной несостоятельности криминальной антропологии в произведениях других русских писателей 1880–1890-х годов, например в мелодраматических уголовных историях А. И. Свирского12, отличается гораздо большей простотой. Так, в коротком «Рассказе ночного вора» (1900) об уголовном процессе по делу о воровстве сообщается от первого лица. Вот как рассказчик-вор обобщает характеристики, данные ему в речах прокурора и адвоката:
Прокурор вылепил из меня классический тип мрачного злодея, жестокого, бездушного и весьма опасного для общества. <…> Мой защитник говорил пышно и речь свою пересыпал календарными афоризмами, стихами Надсона и без конца цитировал Достоевского. Он старался доказать, что я дегенерат, полуидиот и что мне нужна не тюрьма, а лечебница для душевнобольных13. Пытаясь высвободиться из этих двойных убийственных тисков концепции грубого атавизма, с одной стороны, и «олитературенной» теории вырождения — с другой, вор сначала подчеркивает их противоречивость, а затем рассказывает историю своей жизни. — Прокурор, — начал я, — одна из свидетельниц и защитник дали обо мне три различных характеристики. Если им всем верить, то получится, что я в одно и то же время и злодей, и добрый человек, и полуидиот. Это, конечно, абсурд. И я прошу позволить мне, не ради оправдания моего, а исключительно ради одной лишь истины, сказать о себе несколько слов14.  
1 Murav. Russia’s Legal Fictions; McReynolds. Murder Most Russian. P. 131–136. 2 Becker. Medicine, Law, and the State, особенно 221–266. 3 В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский не раз обращается к делам Корниловой и Каировой, обвиняемых в убийстве. В первом случае он настаивает на временной невменяемости подсудимой по причине беременности; во втором же, напротив, опровергает аналогичные доводы защитника (Murav. Russia’s Legal Fictions. P. 125–155; Rosenshield. Western Law, Russian Justice. P. 68–104). 4 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. 15 («Братья Карамазовы»). Л., 1976. С. 104. С. 103–104. 6 Там же. С. 105. 7 Там же. 8 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 32 (Воскресение). М., 1936. С. 72. 9 Там же. С. 73. 10 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 32. С. 74. 11 Там же. С. 74–75. 12 О жизни и творчестве Свирского см.: Кубиков И. А. И. Свирский // Свирский А. И. Полное собрание сочинений. Т. 1. М.; Л., 1928. С. 7–18. 13 Свирский А. И. Казенный дом. Тюрьма, надзиратели, арестанты. М., 2002. С. 257. С. 257–258. Риккардо Николози. Вырождение: литература и психиатрия в русской культуре конца XIX века / авториз. пер. с нем. Н. Ставрогиной. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. Источник: ПОЛИТ.РУ